Ефим Шифрин Опции

[Blesk]

«Когда вы слышите, что Ефим Шифрин — комик, не спорьте. Вас не обманывают. Просто от вас утаивают часть правды. Шифрин — Артист...» Так пишут о нем критики. И это утверждение представляется весьма точным, особенно сейчас, когда его популярность перешагнула двадцатилетний рубеж, а творческий потенциал, актерское мастерство и неуемные сценические фантазии совсем не собираются угасать. Напротив, с каждым годом Шифрин нас удивляет и радует все больше и больше. И он воистину актер, который никогда не шел на поводу у смутного времени. Даже когда повальное «оболванивание» публики считалось делом модным и прибыльным, его спектакли всегда оставались умными, глубокими и по-настоящему добрыми.

[sirena]

... 1976 г.
Раньше я думал: почему никаких обстоятельств нету? Что я – без обстоятельств, как у Бернаноса аббат: сам себя цепью истязал, чтобы наполниться духом. От того, что плоти меньше, больше духу и яснее голова, или: болящая плоть сулит выздоровление духу. Но жизнь, в принципе, хороша и тем, что мы думаем, а, следовательно, существуем, и это не может быть отвергнуто даже теми, кто в каждой строчке грешит бедой, или, как Друг, накачивает все грозовым воздухом.
Жизнь все сотрет в порошок, и время – доктор. Камю говорит: «Реальность убийственно скучна». Но ведь порою – убийственна.
На бумажке само собой ничего не запишется. Нужно сесть, пошевелить мозгами. Иногда бывает охота писать и выдумывать, но все равно – лень. Хочется иногда застрять на каких-то мелочах: и кто на кого как посмотрел, и что из этого вышло, и как вдруг осеняет какая-то тонкая мысль, как в чьей-то улыбке страшное проглянуло, а за этим опять другой план, другой мир: недоброе, темное, ложь и корысть, и что без этого можно, и, главное, нужно всем нам обойтись – недоброе в себе растворить, не хотеть корысти...
Был в одном доме, там вид из окна на мост. Справа пустырь, тишина, заснувшая природа. В сумерки автобус на мосту блеснул червонным золотом, что-то на нем отразилось. Странный оптический эффект, фантастика: свернул, как волшебный предмет, и, среди этой дикости, нетронутости еще, – словно марсианский разведчик; и так страшно стало от необычного одиночества – с перспективой, неясной и тревожной, с перспективой оцепенения на много лет.
Я подумал: когда мы Элика забрали на Колыму и вчетвером остановились в «Алтае», что творилось тогда с родителями: двое маленьких, странных, родных папе и маме детей, с папой и мамой в номере, все вместе. Папа ужасно любит семью, и когда мы все вместе, а тут еще Элик впервые вместе со мной, – двое маленьких деточек. Как, должно быть, счастливы были они тогда, оттого что мы щебетали и ссорились. Семейный номер. Нужно было нас накормить, у меня еще тогда поносы часто бывали, одеть, помыть. Каким блаженством для отца было это хорошее беспокойство.
Отчего мы так обращены к себе? И не в каждой ли любви устремляемся к другим, затем, чтобы расщедрить себя на взаимность?
Зло уничтожить невозможно. Потому что оно – добро. Добро к себе. И эти нагромождения слов, и цитат, эти памятники всепроникающей мысли – рушатся. Вроде как придворная чехарда: гибнут один за другим советники короля, потому что правая мысль, облеченная властью – всего лишь мечта. Заветный образ всех прекрасных утопий.