Гимнофилия или гимнофобия?, Аморальны ли нудисты? Опции

[jamaica1953]

Уважаемые форумчане!
Предлагаю вам выдержки из эссе Михаила Глобачева
("Новое время", www.newtimes.ru)

А как вы отситесь к нудизму и нудистам? Есть ли нудисты среди ваших друзей и знакомых?

* * *
Отношение к частичному или полному обнажению тела непримиримо разделило человечество задолго до всех религиозных и "холодных" войн, классовых или сексуальных революций. Впрочем, у подавляющего большинства бывших советских людей явление, именуемое "гимнософией", долгие годы связывалось скорее с историей и искусством, чем с повседневным бытом. И с новейшими свершениями
гимнюков под эгидой путинской демократии ничего общего оно не имеет.
то есть место, куда положено являться нагишом, ибо главное там – гимнастика.
Гимнофилия и гимнофобия – культовая любовь либо брезгливая неприязнь к наготе – лишь отдаленно связаны с эротикой в привычном нам понимании и подавно не имеют отношения к болезненной страсти эксгибиционистов и патологических вуайеров, хотя в иных случаях грань между культурой и клиникой уловить бывает довольно трудно.
У нас эти понятия пробовал ввести в оборот ученый и писатель Иван Ефремов, ценитель античности и сам по духу убежденный гимнофил. В его романе "Таис Афинская" опытная гетера объясняет молоденькой подруге тонкости обычаев во всей Элладе: "Спартанцы – гимнофилы, любящие наготу, как тессалийцы, в противоположность гимнофобам – вам, беотийцам, македонцам". У критян появляться нагими на праздниках было привилегией высшей знати. Египтяне тоже гимнофилы,
древнейшие из всех народов. А у поклонников Иеговы "под страхом смерти женщина не может показаться даже мужу нагою".
Но всех жителей древней Ойкумены превзошли в гимнофобии скифы. Историк Геродот рассказывал, как эти суровые люди оторвали голову своему батюшке-царю, стоило тому облачиться на досуге вместо положенных кожаных и овчинных доспехов в удобный греческий хитон, не скрывавший тела. Скифы вообще народ непростой: если Александр Блок ради выразительности художественного образа представлял их
раскосыми азиатами, то иные соотечественники почему-то убеждены до сих пор, что скифы были прямыми предками русских. Ну если тех самых, что с окосевшими глазами вставали на смертный бой с чужебесием узких брюк, рок-музыки и аэробики, тогда, пожалуй, Геродот соврать не даст...
Итак, гимнософская ориентация совсем не то, что сексуальная. И о мере общественной свободы она вряд ли может свидетельствовать, хотя заметно влияет на господствующие настроения. Однако для миллиардов современников на всех континентах гимнофобия абсолютно равнозначна добродетели, гимнофилия – разврату.
Но не только исторические, а также первобытные народы, с порнографией вовсе не знакомые (потому что просто еще не додумались поделить свои природные инстинкты на здоровые и нездоровые), четко расходятся по двум лагерям. Например, чукчи до того, как окончательно "цивилизоваться", были выдающимися гимнофилами. Конечно,
хеппенингов на вольном воздухе они не устраивали из-за неподходящего климата, но в натопленных тюленьим жиром ярангах обходились минимумом одежд. Наряду с этим – но, подчеркиваю, не вследствие того – столь же непринужденным, хотя и не беспредельным, было сексуальное общение.

[jamaica1953]

Их родня юкагиры, наоборот, стойкие гимнофобы и одновременно пуритане. Если довериться их полпреду в многонациональной литературе бывшего СССР Семену Курилову, выходит, что юкагирские шаманы с примкнувшей к ним частью простых оленеводов издавна относились к соседям, как к циничным разрушителям исконных духовных ценностей колымской тундры. Не в последнюю очередь из-за гимнофилии и общей свободы нравов. Вдобавок чукчи в изображении их собственного песнопевца Рытхэу наделены незаурядным чувством юмора, в том числе связанного с "телесным низом". Юкагиры у Курилова – тоскливые страдальцы, смертельно озабоченные всем на свете.
Культуролог Леонид Карасев нашел философское объяснение феномена. По его наблюдениям в мировосприятии разных культур господствует Смех либо Стыд. На одном полюсе игра непомраченного разума, на другом – непреходящее чувство вины перед "обчеством", лихорадочное стремление сравняться с выдуманным идеалом: "мы – всегда" (или, наоборот, "никогда": нужное подчеркнуть многократно).
Можно помыслить и такой мир, писал Карасев, "где царствует непомерно разросшийся и потому теряющий свою (духовную. – М. Г.) силу стыд, и где вовсе не слышно смеха". Этот мир, яростный и унылый, живет убогой, "окороченной" жизнью, нуждаясь в толике смеха, как в лекарстве, ибо нарушенное равновесие ведет к неминуемому самоуничтожению. Как это? Например, вот так. "Ей было всего тринадцать... В Бузбулаке до сих пор вспоминают, какая тогда стояла жара. Не будь этой немыслимой жары, может, ничего бы и не случилось. Вечером, уже в темноте, воспользовавшись тем, что мальчишки, весь день плескавшиеся в запруде, уже ушли, несколько девочек решили сходить окунуться. Но едва вошли в воду – мальчишки
то ли нарочно подстерегли их, то ли опять надумали поплескаться, вопя, выскочили из-за кустов. Девочки повыскакивали из воды, кое-как натянули платьишки и с криком умчались. Только она, длиннокосая Эсмер, не успела выскочить из воды – мальчишки подбежали и уселись на берегу. Сидят ждут, когда она, голая, выскочит из воды: сейчас они поглядят, какова она, первая красавица Бузбулака, в свои неполные
тринадцать лет уже не дававшая покоя парням... Но не вышла из воды Эсмер – первая красавица Бузбулака. Знали или не знали засевшие в кустах сорванцы, что у девочки бывают сердечные приступы?.. Скорее всего, не знали...
Вот так она и утонула, взрослая девочка, в луже – метр глубиной... Вроде всё так и быть должно. Словно она сама повинна в своей гибели, и грех свой, состоявший в том, что искупалась в заводи, тринадцатилетней Эсмер положено было искупить своей жизнью".
В яростном и унылом мире азербайджанской горной деревни из повести Акрама Айлисли "казалось, листья на ветках недвижны не от духоты – от страха, страх был растворен в воде источников... Чтобы отгородиться от опасной греховности, каждый покрепче запирал дверь: всё вокруг – небо, земля, воздух – казалось, набухло кровью". У гимнофобов Кавказа и Арктики тьма литературных побратимов.
Супернародный прозаик Владимир Крупин однажды срубил лирическую миниатюру о девушке, которая предпочла остаться в загоревшейся бане, но не появляться голой перед односельчанами, сбежавшимися на пожар. Те будто бы восхитились ее поведением, и после чудесного избавления от опасности героиня нашла себе мужа раньше, чем подруги по неудачной помывке, наплевавшие на девичий стыд ради спасения жизни... Только не знаю, как у кого, а у меня пейзанская "бывальщина"
Крупина вызвала иные эмоции, нежели история несчастной Эсмер. Та целиком из нашей подлой жизни, а его Клава или Нюра – худосочная копия мадемуазель Виргинии из романа Бернардена де Сен-Пьера (был такой писатель во Франции, над его сочинениями пролили много сладостных слез пансионерки в позапрошлом и прошлом веках). Одна девица чуть не угорела, другая захлебнулась в море во время
кораблекрушения, отказываясь на глазах у матросов сбросить кринолин на железных, по тогдашней моде, обручах. Сюжет, как говорят филологи, "бродячий" – корни смертной стыдобушки общие, хоть с этим вряд ли согласятся литпатриоты.
Полная противоположность – чегемцы Фазиля Искандера. При этом нравы их как бы и не менее строги, хотя древний эпос абхазов сохранил явные указания на гимнотерпимость. История появления на свет легендарного богатыря Сасрыквы начинается с того, что его мать, искупавшись в речке, принялась поддразнивать пастуха на другом берегу, не заботясь о своей наготе. Будь она прикрыта, ничего бы не произошло – распаленный пастух побоялся лезть в бурный поток, но изверг семя на камень и швырнул его в соблазнительницу, отчего та забеременела... Нынешние же условности порой ведут к драматическим недоразумениям: в одной из новелл Искандера герой-рассказчик, зайдя в общественный сортир в абхазской глубинке, вдруг перепугался до потери пульса, вообразив, что у выхода затаился злой абрек. Оказалось, такой же посетитель деликатно пережидал ситуацию, дабы не конфузить
собрата по нужде лицезрением его "открытой плоти". Однако чегемцы "в шутливой форме... умели обходить все табу языческого домостроя".